в этой жизни он проебался по всем фронтам, идти некуда, вступать некуда, обратиться не к кому. его день сурка продолжится до самой смерти: надеется, той самой, через курок и прямо в висок или же лучше в рот — насколько красиво украсит кровь деревянные стены с треугольниками оборванных обоев с привкусом винтажных роз. будь все это сном, он бы воротился в кровати и выдавал стоны отчаяния, не смог бы выспаться снова и снова, раз за разом. слишком притворная жизнь, налепленная на его существование среди серой массы, и он среди нее так же не выделяется. гуща черноты, гуща мата и гуща привыкания в героину, просачивающимся сквозь его кровь с мыслью, что все в порядке. на сегодня доза выполнена, отчего дышать не так трудно, а сигарет хочется меньше, чем обычно. в его характере меняется лишь расслабленность и отсутствие сжатых мышц. раздражение уложилось клубочком в углу под ребрами и с привычкой посапывает, выжидая, когда перед уходом наркотик его разбудит, дабы вместе с ломкой пробудить аппетит к выжиганию всех ситуаций вокруг.
он хлопает дверью громко, а старуха вместе с обидой сверкает ему в ответ, обругивая походку и небрежное отношение к ее старым крыльям. сигарета меж уст красуется эстетикой типичного уставшего от жизни копа, догорая до самого фильтра, впуская марево обнять легкие. окурок остается среди желтой торчащей сквозь снег травы, и медленно тонет в белоснежном океане, украшая природу отвратительным зрелищем мусора. в этот день ему хочется сесть на его признанный стул в пабе «аист с юга» перед барной стойкой и напиться до потери сознания: все по традиции его уродливых дней. до вечера остается шесть часов, и от этого по телу проходит разочарование и безысходность, что приходится таскаться по домам в поисках убийцы, умеющего кропотливо работать над жертвами, не оставляя ни единой улики — как умело и как по-голливудски.
знакомый до боли дом возвышается над ним высоким громилой, готовым дать по лицу, оставить парочку синяков и вбить в голову воспоминания, от которых захочется спрыгнуть с обрыва. этот знакомый запах апельсина забивается в ноздри, не давая дышать свободой. притягивает мысли из прошлого и заставляет наморщиться, как только взгляд приковывается к заветной цифре 42, блестящей золотой краской от отвратительного зимнего солнца. дом эйландеров смотрит грозно и с презрением, он издевается над ним и ему это нравится. а тадаровскому хочется развернуться обратно, сесть в старуху-развалюху и поехать к заветному столбу, к которому каждый раз в пьяной попытке разбиться подъезжает, но так и не дает себя загубить столкновением.
за стенами эдди, тот самый мальчишка, который лез на руки и просил помощи с математикой. тот самый, который порой сидел в углу, пока они с гретой проводили время наедине, тот самый, который воспитал в тадаровском чувство отцовства. тяжелый выдох вместе с зажатием черной кнопки, отдающей по проводам и сразу в дом отвратительными колокольчиками в три ноты: (высокое) тун- (среднее) тун- (низкое) тун. шаги по лестнице и резвый щелчок, эдди смотрит на марка с удивлением и протягивает ему руку. слишком схожи черты лица и запах клюквы и корицы заставляют четырехкамерное забиться в непрерывном потоке забытых чувств: то ли страх, то ли воспоминания о ней.
— марк, какими судьбами? — без приглашения эйландер отходит от прохода, позволяя детективу пройти вперед и растоптать черный коврик, впитывающий в себя грязь надоедливой зимы и разговоров на кухне и гостиной. тадаровский встречается с фотографиями на приглушенно желтой стене, видит ее очи и сжимает пальцы в кулак. с силой отворачивается, оставляя взгляд на ботинках. — не разувайтесь. я не мыл полы с прошлой недели, сегодня обещал помыть.
эдди со своей улыбкой человека привыкшего жить в одиночестве отходит к белой кухне и жарящему бекону. поздний завтрак — не всегда плохо, а у эйландеров, пожалуй, целая традиция.
марк не раздевается по правилам детективов, которые зашли поговорить о насущной проблеме, объявить допрос и, возможно, увести человека, подозревая его в совокуплении с мертвой невестой.
— вы давно не заходили, что-то случилось? — непринужденность и воля в его словах играют между собой, счастливо прыгая через поток изречений внутри головы, а доброта лица вызывают приступ мемориальных картинок среди пропитых извилин детектива.
тадаровский осторожно усаживается за круглый белый стол, прикрытый бабушкиной скатертью с розочками на белом фоне. высматривает, впитывает, глотает, принимает. ее здесь нет и больше никогда не будет. вместо живой девушки осталась лишь клюва с корицей. клюва, блять, с корицей.
— слышал о женихе? — прямота поражает, а взгляд устремляется на эйландера, сгорбившегося над плитой, пальцем задевая лоток, полный яиц.
— тот самый, что убивает девушек и превращает их в своих невест? да. а че такое? — не поворачивается, увлеченно забивая скорлупу и выпуская оттуда желток со слизью на разгоряченную сковороду.
— мы разыскиваем подозреваемого, майкла сандерса, твой одногруппник. говорят, он уехал пару дней назад, можешь что-то о нем рассказать? — сложенная в четыре раза фотография расправляется и укладывается под подушечками пальцев марка на маленькие розочки. эдди, вытирая руки о полотенце, усаживается на стул, хватая портрет блондина с круглыми очками, который забавно улыбается и смущенно смотрит на зрителя, поправляя воротник рубашки.
— майкл, да, слышал о нем, он уехал по обмену, что-то вроде того…
— я спрашивал в магазине свадебных платьев, кто покупал у них платья за последнее время, — сбивает эдди без стыда и совести, сам прерывается, со второго раза устремляя взгляд на лестницу, по которой неторопливыми босыми ногами спускается то, чего здесь быть не должно.
его рвет на части. пальцы неожиданно резко сдавливают яблоки в глазницы, заставляя голову очнуться, но образ не стирается с экрана, остается прежним, настоящим, [живым]. сердце вот-вот разобьет легкие, а затем и ребра, позволяя им рассыпаться осколками, вонзаясь в остальные органы, чтобы как можно больнее было. передние зубы вонзаются с торчащую под сгибом указательного пальца, а левая рука выпускает истощавшие фаланги в неловкую игру на пианино.
— он единственный, кто в одиночку купил платье, похожее на то, что было на одной из невест — тошнота подходит к горлу со стремительной тошнотой. галлюцинаций он не ожидал и даже не хотел видеть их. перебор с дозой, чертова блядская доза.
— черт, мы тебя разбудили? — эдди уже не слушает, эдди уже к ней идет ближе, разговаривает или притворяется, что она здесь. — тадаровский пришел, прикинь. два года меня не навещал, только в бургерную заходил.
издевается? попробовать сыграть с ним эту игру живого мертвеца, выглядящего уж слишком дышащим в полные легкие. тадаровскому это слишком все не нравится, но он выпрямляет спину, извлекая из большого кармана с правой стороны пальто небольшой толстый блокнот вместе с черной шариковой ручкой. раскрывает в тряске рук пустую страницу. нервно проводит пальцами по обветренным губам.
— здравствуйте, — не смотрит, все внимание в блокнот и в окно, боится увидеть пустое отражение и показаться полным психом перед ее братцем. — мы нашли подозреваемого, одногруппник эдди, думаем, что это он причастен к убийствам девушек и парней. так, — взор ударяется в эйландера, снова устроившегося у плиты, — куда он уехал?
не смотри. не смотри. не смотри.
не смотри. не смотри. не смотри.
не смотри. не смотри. не смотри. не смотри.
не смотри. не смотри. не смотри.
не смотри.
он ее видит. он ее слышит. дыхание слишком ровное для того, чтобы быть трупом. фалангам не привыкать к невыносимой дрожи нервов, они сжимаются, а ногти вонзаются в ладонь, как только она становится ближе. как только {грета} становится ближе. зубами раздирает засохшие корки, выпуская ручьи крови, быстро языком слизывает, не принимая того, что происходит.